Мистические тайны Гурджиева. Часть пятая: Гурджиев и Императорское Географическое Общество

А Крот, заметил я, ест всё подряд — много, но без всякого аппетита, как-то автоматически. Дальше обед опять проходил в молчании. Невероятная тяжесть навалилась на меня. Ведь сейчас что – то происходит в этом доме, я причастен к происходящему и ничего не могу поделать, понять.

«Скорее бы уехать!..» И примерно через час мой нехитрый скарб был погружен в экипаж. Хозяйка дачи вышла нас проводить в неизменной норковой накидке без рукавов.

— Поехали! — нетерпеливо сказал Иосиф.

На прощание я поцеловал Анне Карловне руку ( светским манерам я немного обучился у Владимира Станиславовича Богачевского ). Мадам перекрестила меня:

— Храни вас Бог, Арсений Николаевич!

19 мая 1901 года

Я вышел из литерного вагона транссибирского экспресса на дощатый перрон вокзала Читы. Было раннее утро, солнце только встало. К весеннему свежему воздуху примешивался едкий запах паровозной топки. Я стоял возле своего сундука, озираясь по сторонам. Вокруг меня двигалась, перекликаясь, пёстрая толпа: сновали носильщики с блестящими медными бляхами на груди; я увидел нескольких городовых, внимательно всматривавшихся в лица спешивших мимо них людей.

«Или ищут кого-то? — без всякого страха и беспокойства подумал я: с документами у меня было всё в порядке.— Итак, база господина Бадмаева в Чите. Но точного адреса нет. Впрочем, он наверняка тут фигура известная. Спрошу-ка у городового». И я уже было направился к пожилому блюстителю порядка, но тут на моё плечо легла рука.

— Господин Болотов?

Передо мной стоял молодой человек, наверно, мой ровесник, бурят или монгол, но одетый по-европейски: чёрный костюм-тройка, белая рубашка со стоячим воротничком, тёмно-коричневый галстук, модные ботинки-мокасины без шнурков, лёгкий летний плащ нараспашку; туалет завершала светлая шляпа-канотье. Лицо утончённое, интеллигентное.

— Да, это я.

— Здравствуйте, Арсений Николаевич. Я от господина Бадмаева...

— Но каким образом? — изумился я.

— Мы получили телеграмму от Императорского Географического Общества.— ( «Лихо действуют товарищи Коба, Крот, Глеб и, возможно, другие»,— успел подумать я. ) — Пётр Александрович с нетерпением ждёт вас.

— А вы...

— Разрешите представиться: Иван Жигмутов. Иван Петрович, если угодно. Да, имя и отчество у меня русские, я крещён в православной вере, и мой крёстный отец — Пётр Александрович. У господина Бадмаева я работаю секретарём. Или, точнее, одним из секретарей. Однако что же мы стоим? — Иван Жигмутов сделал знак носильщику.

Скоро мы уже ехали в небольшом открытом экипаже. Город мне не понравился — пыльный, грязный, почти без зелени, в основном одноэтажный; преобладали деревянные дома, и окна многих из них были закрыты ставнями; люди ещё спали. Дорога ухабистая, экипаж мотало из стороны в сторону, иногда за нами бежали собаки, то в одиночку, то стаями, и оглушительно и одновременно испуганно лаяли. Впрочем, может быть, мы ехали окраинами города, и центра Читы я не видел.

— И где же располагается «Торговый дом» господина Бадмаева? — спросил я.

— Мы почти приехали,— ответил Иван Петрович Жигмутов.— Это уже за городом, версты три. Вот сейчас повернем налево...

Впереди возникла пологая сопка, близ которой заканчивалась улица: одноэтажные деревянные домики по её сторонам, как бы испугавшись чего-то, сгрудились, и город кончился. Дорога действительно вильнула влево, начала огибать сопку, впереди простиралась слегка холмистая степь, и я невольно ахнул от восторга: ковёр изумрудной травы покрывал её, в нём синими россыпями блестели под солнцем, поднявшимся уже достаточно высоко, низкорослые цветы; майская степь Забайкалья была в росе и сияла всеми цветами радуги.

— Согласитесь,— сказал мой сопровождающий,— красота! — Голос его звучал взволнованно'.

— Божественная красота,— согласился я.
Дорога расширилась. Вернее, параллельно той, по которой мы ехали, по обе стороны пролегало ещё несколько дорог, более широких, выбитых, наверно, копытами овец и коров.

— Здесь гонят скот,— пояснил секретарь Бадмаева. – Пётр Александрович приказал и отары овец, и стада коров, и верблюдов прогонять по узкому пространству, чтобы не вытаптывать напрасно степь.

И, как бы в подтверждение слов господина Жигмутова, впереди я увидел большую отару овец, вытянувшуюся серой лентой, повторяющей изгибы нашей дороги; с обеих сторон шли пастухи, бежали крупные собаки-погонщики. Мы ехали мимо, сопровождаемые испуганным блеянием овец, злобным лаем собак; погонщики еле сдерживали отару: овцы, испугавшись чужаков, норовили умчаться в степь. Наконец отара осталась позади, а перед нами в изумрудной степи, блестевшей под солнцем, опять возникла сопка, и мы обогнули её. Дорога незаметно, но неуклонно поднималась, и передо мной внезапно возникла совершенно невероятная картина.

Иван Петрович остановил экипаж, и мы спешились.

— Вот, полюбуйтесь,— сказал господин Жигмутов.— Хозяйство Петра Александровича.

Большое, огромное даже, пространство степи было огорожено высоким забором из переплетённых веток, они почти стлались по земле; то и дело торчали высокие жерди. Такой ограды мне ещё не доводилось видеть. Внутри, за забором, творилось нечто невообразимое — вселенское столпотворение: двигались повозки, люди; в одних загонах, огороженных невысокими заборами, толпились овцы, в других — коровы, в третьих, замерев, величаво стояли верблюды. Всё двигалось, кишело, перекликалось голосами; стучали топоры, скрипели колёса повозок. Возле огромного, крытого плоской деревянной крышей склада загружался какими-то товарами караван — вереница двухколёсных телег, запряжённых низкорослыми лошадьми; к телегам с мешками на согнутых спинах спешили грузчики. Тут и там велось какое-то строительство, и уже снимали леса с деревянной православной церкви — в лучах солнца на её маковке блестел позолоченный крест Господен.

Весь этот живописный хаос, казалось, излучал могучую животворящую энергию. Два или три каменных дома были уже построены, и образовалось какое-то подобие улицы; напротив них и поодаль стояли добротные дома из свежего теса с неразличимыми на расстоянии вывесками на дверях — явно купеческие лавки, и эта на глазах рождавшаяся улица воспринималась как некое организующее начало, как стержень всего, что творилось вокруг.

— Видите вон тот двухэтажный кирпичный дом — с верандой о четырёх колоннах? — спросил Иван Петрович — Апартаменты нашего хозяина. Наверху — жилые помещения, внизу контора.— Секретарь Бадмаева взглянул на часы.— Четверть восьмого. Однако поспешим! Пётр Александрович уже пятнадцать минут находится в своём кабинете и ждёт нас.

Мы вернулись в экипаж и скоро въехали в распахнутые ворота, над которыми красовалась большая вывеска, искусно написанная чёрной и золотой красками: «Торговый дом П. А. Бадмаева и К°».

— Вы могли бы, Арсений Николаевич, конечно, остановиться в Чите, в центре города, имеются у нас две-три вполне приличных гостиницы, но каждый раз ездить туда-сюда неудобно. Тут есть свой дом для почётных приезжих гостей. Думаю, разочарованы не будете.

— Конечно, конечно! – перебил я. – Меня устроит любое жильё.

— И прекрасно! — обрадовался господин Жигмутов; он мне нравился всё больше.— Вот мы и на месте!

Экипаж остановился у кирпичного дома с белыми колоннами и округлой просторной верандой. Сердце моё заколотилось от волнения ( тогда я ещё не умел управлять своими эмоциями ).

Не помню, как мы прошли по коридору мимо нескольких дверей; кто-то с нами здоровался, я машинально отвечал; взад и вперёд сновали люди; я чувствовал на себе любопытствующие взгляды.

— Прошу сюда, господин Болотов.

Иван Петрович распахнул передо мной дверь. Небольшое опрятное помещение, в нём несколько письменных столов, на одном — пишущая машинка «Ундервуд», два телефонных аппарата. Со мной поздоровался молодой человек, русский, в очках, с бородкой клинышком, в сером аккуратном костюме.

— Рад познакомиться, господин Болотов. Позвольте представиться: Александр Яковлевич Козельский, секретарь Петра Александровича. Он вас ждёт. Будьте любезны, вот в эту дверь.

И я очутился в кабинете главы «Торгового дома П. А. Бадмаева и К°», доктора тибетской медицины... Сам кабинет я рассмотрел потом. В центре просторного помещения ( в окна лился ровный солнечный свет ) стоял крупный приземистый человек в светло-сером костюме; ворот рубашки украшала чёрная лента-галстук. Могучий череп, короткая стрижка, редкие светлые волосы ( вначале мне показалось, что Пётр Александрович Бадмаев просто лысый ), высокий лоб с двумя глубокими морщинами, монгольские скулы, прямой, резко расширяющийся к ноздрям нос, седые усы, концы которых сливаются с аккуратной густой, тоже седой бородой, подстриженной небольшой «лопаткой». Но главное — глаза... Под короткими негустыми бровями — жгучие, молодые, притягивающие карие глаза, полные мысли, напряжения, страсти. Я осознавал: этот человек видит меня насквозь. Нет, опять не точно. Он видит во мне, внутри меня то, что хочет сейчас видеть.

И первое, что я услышал от господина Бадмаева, были слова:

— Арсений Николаевич, вас беспокоит боль в желудке?

Я был ошеломлен! Ещё с ночи, в поезде, я почувствовал режущую боль в животе, проснувшись от неё. Потом всё вроде бы прошло, и я опять заснул. Однако с утра эта боль, от которой мутило в глазах, высыхало во рту, то появлялась, то отступала.

— Да,— сказал я.— Всё это началось...

— Вчера вечером или ночью? — перебил Бадмаев.

— Именно так.

Подойдя ко мне вплотную, Пётр Александрович сказал, и в голосе его слышалось вежливое повеление:

— Дайте мне вашу руку.
Я молча повиновался. Ладонь Бадмаева была горячей и сухой. С минуту он щупал мой пульс.

— А теперь покажите язык. Так... Понятно. Сейчас мы всё решим с вашим желудком.— По-русски он говорил с лёгким акцентом, но совершенно правильно.— Думаю, небольшое отравление. В дороге, в поезде это вполне возможно. Проходите, сударь, к столу, располагайтесь в кресле.

И я очутился в кресле у большого письменного стола, аскетически пустого — только чернильный прибор из светло-коричневого мрамора с чёрными прожилками, телефонный аппарат, несколько листов чистой глянцевой бумаги. На стене над письменным столом висела большая, подробная географическая карта: вся зауральская Восточная Россия, Китай, Тибет, Монголия, Корея, Япония. Во многих местах на территории этих стран ( кроме Японии ) были кнопками прикреплены красные треугольники; больше всего их сосредоточилось в Китае и Тибете.

Вся глухая стена напротив окон была поделена на две части: ближе к письменному столу стоял огромный книжный шкаф-стеллаж до самого потолка, и все его полки были уставлены книгами, дальше — широкий большой диван, на котором могли свободно разместиться человек пять-шесть, и опять стеллаж, до самой входной двери, но полки его были заполнены уже колбами самых разных размеров, тёмными бутылками, пузырьками, ящичками с номерами, какими-то медицинскими инструментами. Возле этого стеллажа стоял небольшой стол, на котором моё внимание привлекли старинные весы с двумя медными чашами для гирек. Возле этого стола и колдовал хозяин кабинета, что-то взвешивал — в ход шли крохотные гирьки,— потом смешивал в чаше, капал туда из разных пузырьков. Между окон и у стен стояли ещё несколько кресел, таких же, как то, в котором сидел я: широких, удобных, обтянутых тонкой светло-коричневой кожей ( помню, тогда я подумал, что это любимый цвет хозяина кабинета ).

Пётр Александрович вернулся ко мне с маленьким гранёным стаканом, наполненным тёмной, на вид густой жидкостью.

— Выпейте, молодой человек, до дна.— Бадмаев улыбнулся.— И не опасайтесь: не отравлю.

Я залпом проглотил лекарство. Оно было густым, как ликёр, почти безвкусным, только во рту ощущался запах не то полыни, не то тмина.

— Минут через десять все ваши боли прекратятся и оставят вас в покое, исчезнув, ( так и произошло ).— Пётр Александрович опять скупо улыбнулся.— до следующего отравления, если будете неосторожны с едой. И коли вас, может быть, ждут дальние странствия, на сей счёт... я вам дам несколько полезных советов. Но это потом. А сейчас давайте знакомиться.

И мы, несколько официально, представились друг другу.

Пётр Александрович сел напротив меня в кресло.

— Что же,— сказал он, и в голосе его я почувствовал нетерпение.— В общих чертах о задуманной вами экспедиции знаю. И легенда или миф о троне Чингисхана мне известна давно. Далее... Идея Музея восточной культуры чрезвычайно привлекательна, и в целом я её принимаю. Ну, а теперь, Арсений Николаевич, я внимательно слушаю вас.

«Он верит нам! Он — сама искренность...»

Сердце моё облилось жаром. Ещё миг — и я бы дрогнул.
В это мгновение отчётливо и грозно внутри моего сознания прозвучал голос ( он не мог принадлежать ни мужчине, ни женщине, и я не знаю, как определить «его», того, кто приказывал мне ): «Если ты не хочешь умереть сейчас же, передай ему бумаги...» Я превратился в некий послушный управляемый механизм, выполняющий чужую волю. Раскрыв свой портфель, я вынул из него мои «документы».

— Пётр Александрович,— сказал я, и голос мой звучал бесстрастно, спокойно, отстранённо.— Я предлагаю поступить следующим образом. Вот на этих трёх листках кратко, но по существу изложены результаты исследований документальной основы легенды о троне Чингисхана, которыми под моим руководством занимались студенты-старшекурсники Петербургского университета. И в этой записке содержится итоговый вывод: трон Чингисхана — реальность.— Я передал господину Бадмаеву листки с машинописным текстом.— А это,— в моих руках была копия карты, выполненная на плотной бумаге, свёрнутая вчетверо; на ней был проложен маршрут по Тибету, который параллельно, на расстоянии ста — ста двадцати километров к северо-востоку повторял направление подлинного маршрута, обозначенного на моей заветной карте, ведущей к римской цифре V,— а это маршрут, по которому должна пройти экспедиция,— я выдержал паузу,— если она состоится. Ознакомьтесь с этими бумагами. А потом я готов ответить на любые ваши вопросы.

— Отлично! — И опять в голосе хозяина кабинета прорвалось волнение.— Начнём с вашей записки.

Тибетский врач и владелец фирмы «Торговый дом П. А. Бадмаева и К°» погрузился в чтение. Сидя напротив него, я думал: «Какое у него поразительное лицо! Воля, энергия, мудрость — и всё это сочетается с неким озарением. Впрочем, скорее всего, это неточное слово...»

Перед завершением этой части дневника Г.И.Гурджиева хочеться ещё несколько слов сказать о Бадмаеве Петре Александровиче (1849—1920)