Мистические тайны Гурджиева. Часть вторая: Гурджиев и Сталин

— Ну,— я почувствовал, что ему стоит огромного усилия говорить спокойно,— и что же ты там,— на слове «там» было сделано ударение,— увидел?

— Я увидел Бога.

Сказав так, сердцем, разумом, душой я чувствовал: вот единственно верные слова, выражающие суть пережитого мною только что.

— Вот как? — Он довольно неестественно засмеялся.— Учти, мой дорогой: если ты марксист, твоя религия — атеизм.

— Это твоя религия — атеизм.
Сорвавшись со стула, я быстро пошёл к двери.

— Георгий! Сейчас же вернись! — Его слова звучали как приказ.— Давай поговорим. Ты слышишь меня? Вернись!

Но я не повиновался. Я спешил к себе домой через ночной Тифлис, над дальними горами уже просыпалась поздняя осенняя заря. Мысли мои пугались. Вернуться на свой путь... Что это значит? Прежде всего, вернуться к отцу — он определил главное направление моего земного движения и взросления. Смятение охватило меня. А трон Чингисхана? Ведь достичь его — моё предназначение. И получив трон, вручить его «Тому, который...».
Я почувствовал... Желание? Приказ? Необходимость? Я почувствовал потребность немедленно увидеть спрятанную у меня в тайнике карту, на которой обозначен путь к заветной Пятой башне Шамбалы, в которой хранится трон Чингисхана.

Было двадцать минут четвёртого, когда я оказался в своей большой — и теперь такой одинокой — квартире. Не знаю, чем это объяснить, но я с самого начала своей «революционной деятельности» сделал всё, чтобы у меня никогда не было никаких конспиративных сходок. А поползновения, особенно со стороны Иосифа Джугашвили, были: «Слушай, друг! Замечательное у тебя место! И просторно, как у буржуя». Но я был твёрд и непреклонен: «Опасно, хозяин работает в тифлисской жандармерии». И это было правдой. Только не существовало никакой опасности: хозяин дома, в котором я снимал квартиру, служил в жандармерии бухгалтером, был он человек замкнутый, одинокий, совершенно аполитичный, к тому же глуховат; его совершенно не интересовало, как и чем живёт его постоялец, кто к нему приходит,— лишь бы аккуратно платил за квартиру. Но мои новые друзья верили: опасно... Инстинкт самосохранения?

Уже давно рассвело за окном, но я задёрнул шторы и зажёг керосиновую лампу. Карта хранилась, свёрнутая трубочкой, на антресолях в спальне, за пачками старых журналов «Заря Армении», которые, отправляясь в Москву, Абрам Елов оставил мне: «Полистай. Там ты найдешь много интересного по истории Армении и всего Кавказа».

Я извлёк карту, вынул её из пергамента, развернул и, разгладив, положил на стол, под яркий круг света, который бросала на неё керосиновая лампа, и... Передо мной лежала, безусловно, та самая карта, которую я часто рассматривал, и в то же время — другая... обновлённая: чётче, резче стали все обозначения: реки, горы, линии дорог и главная из них, ведущая через Тибет, в горы, к римской цифре V. Как будто всё было ярко обведено свежей тушью. (Сейчас мне смутно вспоминается, что я тогда даже почувствовал запах этой туши...) Но самое невероятное заключалось в том, что на карте появились три обозначения — городов или сёл, которых раньше не было: Падзе, Сайга и Нагчу. Ведь прежде там значились только Нимцанг и Пранг. И эти три новых названия тоже были нанесены на карту свежей чёрной тушью.

В комнате стояла полная тишина, только монотонно тикали старые часы на стене. Замерев, я смотрел на карту и ждал. Но ничей голос не прозвучал в моём сознании.
Однако во мне росло, ширилось, постепенно заполняя всё моё естество, радостное, даже ликующее чувство: весть! Знак! Напоминание и указание... Призыв исполнить долг, предназначение, от которого зависит судьба человечества!..

С того момента моя жизнь опять раздвоилась: теперь я постоянно думал о предстоящем походе за троном Чингисхана, я решил употребить на него все свои средства, составил список из семи человек, своих друзей, в Карсе и Александрополе. (Из новых тифлисских знакомых в нём не было никого.) И ждал... Я не мог понять, почему «Тот, который...» ни разу не напомнил мне об этом походе. С нашего первого разговора в старой беседке в семинарском парке — ни разу! За два года — ни разу!!! Заговорить с ним первым? Но что-то останавливало меня. Я ждал, часто ловя себя на ощущении, что вместе со мной ждёт ещё кто-то…

Между тем меня опять закрутила подпольная революционная «работа», которая забирала все силы, изматывала, ожесточала. В её лихорадке, которую каким-то особым способом умел вызвать Иосиф, летели, куда-то проваливались бесследно дни, недели, месяцы... В этом и заключалось тягостное раздвоение моей жизни в ту пору, порождающее в душе дискомфорт, раздражение, недовольство собой. Невероятно, но это было так: бессонными ночами (именно тогда я познал тяжесть и безысходность бессонницы, удел нечистой совести, которую потом пришлось преодолевать огромными усилиями),— итак, бессонными ночами я разрабатывал план похода в недра Тибета, к Пятой башне Шамбалы, а днём мчался в подпольную типографию, спешил в рабочие окраины Тифлиса, где меня на конспиративной квартире ждали с листовками. Скорее! Скорее! Революция торопит, надо как следует пришпорить ленивую лошадь российской истории. Уже вечер? Я опаздываю на тайное совещание, которое в селе Цхеба под Тифлисом проводит Иосиф Джугашвили. Это были два совершенно разных человека: я — ночной и я — «революционер», умещающиеся в одной телесной оболочке. Но я ошибался в отношении «Того, который...» — он ничего не забыл.

Прошло полгода со дня демонстрации тифлисских железнодорожников и с ночи, когда я увидел в телескоп Вселенную, увеличенную в триста раз. И с того раннего утра, явившего мне новую карту с маршрутом к трону Чингисхана.

Март 1901 года.

Был вечер, заканчивался дождливый мартовский день 1901 года. Кажется, он пришёлся на конец месяца. Я сидел у себя дома над увлекательной книгой по истории армянской письменности. Я уже оставил стены духовной семинарии, окончив два курса, но и будущее профессионального революционера — в полной тайне от Иосифа Джугашвили — было мною тоже отвергнуто, хотя я решил не порывать с Иосифом и его окружением резко, сразу (убеждённым противником русского самодержавия я оставался), тем более что с «Тем, который...» меня связывало нечто гораздо большее, фундаментальное.

В это же время произошло примирение с отцом. Я теперь часто приезжал в Карс и подолгу жил у родителей. Я сказал отцу, во-первых, что я никогда не стану революционером, потому что отвергаю насилие в борьбе за лучший мир. А во-вторых: «Я, отец, избираю твой путь: хочу найти свою веру. И сейчас я убеждён: то, что я ищу, что близко мне,— на Востоке. И это — учение суфиев...» И отец, испытав, как я видел, огромное облегчение, благословил меня. Но моя суфийская дорога — это отдельная тема. И, возможно, если будет угодно Провидению, я ещё вернусь к ней. Или это сделают другие – мои ученики.

Итак, я был погружен в любимое чтение, которое полностью поглотило меня. Я даже не слышал шагов по ступеням крыльца. В дверь осторожно постучали.

— Входите! Не заперто,— сказал я.

В комнате появился наш «связной» Агапий, вертлявый, нервный, прыщавый подросток лет пятнадцати.

— Коба сказал: немедленно к нему! — Коба — такова теперь была подпольная кличка Иосифа Джугашвили. Побывав по партийным делам в Батуми и Поти, он привёз её оттуда.— Поспеши! — В писклявом голосе Агапия (он был наполовину грек, наполовину русский) звучали нотки «Того, который...» — он ему во всём подражал.

— В обсерваторию? — спросил я.

— Нет! Туда нельзя. Пошли! Я проведу!

На южную окраину Тифлиса, в лабиринт узких, грязных, петляющих и пересекающихся улиц, населённых в основном греками, мы попали примерно через час, изрядно вымокнув под холодным дождём. Иосифа я застал в тесной каморке, половину которой занимали железная кровать и маленький столик; вся комната была завалена вещами Джугашвили, доставленными сюда явно в спешке. Иосиф, сумрачно нахмурившись, сидел на табурете посреди своего, как я понял, нового жилища, и его застывшая фигура, и выражение досады и злости на тоже застывшем, лице были олицетворением крайнего раздражения и растерянности. Коротко, хмуро взглянув на меня, он буркнул Агапию почему-то по-русски (на этом языке он говорил с чудовищным акцентом):

— Иды! Нам нужно поговорыт.
Агапий бесшумно исчез.

— Что случилось? — спросил я.

— Вчера полиция на моей квартире в обсерватории произвела обыск. Меня не было дома.— Иосиф сплюнул сквозь выщербленные зубы длинную струю слюны, жёлтую от табака.— Это и спасло. А то сидел бы уже в каталажке. Короче говоря, с сегодняшнего утра я окончательно на нелегальном положении. Поживу здесь, у нашего товариша,— он оглянулся на дверь.— Человек надёжный... недели две, может быть, месяц, утрясу все неотложные дела. И, скорее всего, надолго, пока здесь всё не утихнет, покину Грузию.

— Куда же ты? — спросил я.

— Георгий! Ты задаешь лишние вопросы. Ладно! Teперь — о главном. Тебе, как и мне, предстоит дальняя дорога. Притом — немедленно.

— И тоже нельзя спросить — куда?
Коба улыбнулся:

— Можно. Тебя ждут в Петербурге.

— Даже ждут?

Иосиф досадливо поморщился. И вдруг спросил:

— Скажи, тебе что-нибудь говорит такое имя — Бадмаев? Пётр Александрович Бадмаев?

Я напряг свою память. Бадмаев... Кажется, в журнале «Медицинский вестник» о нём была маленькая заметка.

— Врач? — спросил я.— Вроде бы тибетская медицина...

— Молодец! — нетерпеливо перебил меня Джугашвили.— Что ещё о нём знаешь?

— Фактически ничего.

— Тогда — на! За ночь изучи.— Он протянул мне довольно толстую стопку вырезок из журналов и газет.— Тут я для тебя подобрал всё, что удалось о нём достать...

— Иосиф, не мигая, смотрел на меня. Мне уже был хорошо знаком этот гипнотизирующий взгляд.— У господина Бадмаева мы можем получить субсидию на дело, для которого нас с тобой свела судьба.

— Я вздрогнул, как от выстрела. Озноб пробежал по телу.

— Да! Да! Деньги... Большие деньги для твоего дальнего похода. Ты меня понимаешь?

— Понимаю...

— Мы завтра с тобой всё детально обсудим. Сейчас ко мне придут товарищи. А завтра утром, часов в десять, я жду тебя. Иди! Читай! Нет – изучай!..

Скоро я был у себя. Как я нуждался в ту ночь в Абраме Елове! Или пусть бы появился в комнате Саркис Погосян. Мне необходим был мудрый совет, взгляд на возникшую ситуацию со стороны. Ночь я провёл над страницами, вручёнными мне Иосифом Джугашвили. Я перечитывал их снова и снова...»

Продолжение…